Did We Live In Vain (Russian)

Посвящается Давлату Худоназарову

ИЛИ ОНИ [МЫ?] НАПРАСНО ЖИЛИ?

МИХАИЛ ГОРБАЧЕВ 'РАССКАЗЫ О КОММУНИСТАХ" ЕВГЕНИЯ ПОПОВА

(С ЭПИЛОГОМ О ЕЛЬЦИНЕ)

Григорий Фрейдин

Стэнфордский университет

Не забывай меня, казни меня,

Но дай мне имя! Дай мне имя!

Мне будет легче с ним, пойми меня,

В беременной глубокой сини.

О. Мандельштам

Природа -- сфинкс. И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней.

Ф. Тютчев

1. Морская болезнь1

Начну еще с одной цитаты. "Некий философ, проживая на казенной даче и отдыхая вечером в беседке от трудов перестройки, решил под шорох цикад задуматься о коммунистах -- кто они такие, куда идут, откуда появились на нашей земле, зачем, за что?..." Этими словами начинается одна из последних публикаций Евгения Попова Ресторан "Березка"(Поэма и Рассказы о коммунистах).2 На шестом году перестройки, когда, казалось бы, всех уже давно вы- вели на чистую воду, вопрос этот неожиданно заинтриговал многих. Еще более злободневным стал во время нынешней предвыборной кампа- нии на пост Президента РСФСР, когда Немезида советских коммунист- ов Б.Н. Ельцин, покинувший ленинскую партию на ее последнем, XXVIII съезде, избрал в кандидаты на пост Вице-президента Алек- сандра Руцкого, "коммуниста за демократию", по сей день пребыва- ющего в рядах КПСС.

Действительно, вопрос не праздный. От ответа на него зависит самоопределение вопрошающего, т.е., в какой-то степени каждого советского (?) человека. Ведь это правда, что, как теоретически, так и практически, коммунистическая партия, именно Партия с боль- шой буквы прочно сросшаяся с государством, служила категорией по- следней инстанции -- тем смыслообразующим абсолютом, по отношению к которому определял себя и народ в целом, и отдельные его пред- ставители. У знатока советской жизни в наглядных примерах недо- статка нет. Стоит лишь оживить в памяти ушедший в небытие старо- режимный, а теперь по-приговски звучащий лозунг "Партия и народ -- едины!" или, если речь заходит об индивидах, мандельштамовское "Я -- беспартийный большевик" либо, обращаясь к тому же Попову, рефрен диссидентствующего пъяницы "А ну, коммунисты, выходи на бой, на диалог, покой вам только снится!". Одна из ключевых осо- бенностей культурной жизни в Советском Союзе сегодня заключается в том, что авторитет партии -- как это бывает только с авторите- том власти в отличие от ее все еще весьма реального силового ап- парата -- практически испарился. Однако, смысл слов и человечес- ких судеб, а они тоже состоят из слов, -- смысл, который еще в совсем недавние времена находил себе последнюю опору либо в сан- кции, либо в проклятии Партии, -- смысл этот оторвался от земли и повис в воздухе, болтаясь там то туда то сюда, и тем самым вызывая в сознании носителей языка известные симптомы морской болезни.

Сходное ощущение смысловой качки испытывал в начале века Александр Блок, когда пророчествовал за себя и своих современни- ков в "Стихах о прекрасной даме":

Весь горизонт в огне, и близко появленье --

Но страшно мне: изменишь облик ты.

Но если когда-то русские символисты-теурги, для которых еще что- то чему-то соответствовало, могли уповать на всемогущее слово- символ в своем узком кругу, то теперь, когда многозначительным намекам и перемигиваниям пришел конец, от перестроечного слова все же ждут дела самые широкие круги советской общественности. Добавлю: ждут не без оснований, поскольку именно гласность окон- чательно подорвала притязания Партии на непререкаемый авторитет, но ждут с неоправданным нетерпением, ибо часто забывают или не отдают себе отчета в том, что гласность при построении нового го- сударства и общества это -- условие необходимое, но не достаточ- ное. Действительно, сегодняшняя свободная речь, одна сотая доля который при Брежневе толкнула бы правительство на массовые ре- прессии и объявление военного положения, вызывает упреки в своей неспособности наполнить полки товарами, карманы деньгами и за- пустить вместо нынешнего шурум-бурума хорошо отработанный рыноч- ный механизм и плавно функционирующий парламент.

Рассуждают так. Сажали ведь раньше за длинный язык и, зна- чит, было за что: слово и дело государево. А теперь: слово и де- ло... общественное? А без вмешательства государства, которому те- перь уж больше не до слов, это самое общественное слово, постро- енное на противоречиях и разноголосице, не только не звучит по- пророчески, но и не обладает тем весом, без которого, казалось бы, что ни говори -- вс§ равно. Свободное слово -- это всего лишь предпосылка нового порядка, а не сам порядок. Так, общественная политическая речь, став рационально свободной и разноголосой, естественно теряет свою способность "останавливать солнце и по- беждать города" (Гумилев). Один из романов Беккетта кончается двумя фразами: "День был воскресный, и лил дождь. День был нево- скресный, и не лил дождь". Когда-то, еще совсем недавно такого в советской литературе быть не могло. Но кончились невинные време- на, и вторит теперь Беккетту по-поприщински Попов концовкой сво- его "Ресторана `Березка'":

Свобода? Можно, наконец, куда-нибудь "махнуть"... У-у, мерзкое слово! О, разоренная наша земля! Так отчего же такая тоска? О т в е ч а ю: наверное, в этом виноваты коммунисты. А может быть, наверное, не виноваты. Бог знает...

2. Сила притяжения погасшей звезды

Итак, вопреки повествовательной логике, ответа на простой, казалось бы, вопрос, поставленный в начале "Поэмы и рассказов о коммунистах", не последовало. Но в том-то и дело, что логика здесь непричем. Зато поговорить о коммунистах, покалякать о них, потрепаться, побалакать, позубоскалить, языки посучить -- это очень даже хорошо удалось. А кто такие коммунисты, зачем, за что? Это -- Бог знает... Действительно, тайна сия велика есть -- как- никак три четверти века прошагали под несменным руководтсвом коммунистической партии -- и из-за одной только циклопичности за это время навороченного чувство необходимости понять, кто же они все-таки такие, коммунисты, только нарастает.

Вопрос же такой, что даже если подойти к нему просто, по- канцелярски, статистически, то и тут ясного ответа не дождешься. Казалось бы, наличие членского билета -- факт, не требующий комментария. Однако, нынче и он представляет собой явление более, чем двусмысленное. Как приходилось мне слышать в московских салонах, одни носители билетов, например, взносы платят, но веры не имеют, за другими же числятся недоимки, которые, в свою очередь, можно определить либо как плохо завуалированный идеоло- гический демарш, что-то там в партийном мире подрывающий, либо же как простую рассеянность, либо как материальное выражение некого сомнения в вере -- мол, не плачу, потому что сердит и недоволен, но все же из партии не выхожу, а с КПСС и этого теперь хватит. Последнее напоминает знаменитую "ставку Паскаля" на существование Бога: с одной стороны, затрат никаких и риск минимальный, а, с другой, ежели удержатся коммунисты у власти, куш может быть из- рядный. Так что, вопрос кто же такие коммунисты, откуда они зачем и за что снять не удается. Как-то не верится, чтобы все эти при- частные партии люди, отзывающиеся на одно имя "коммунист", могли теперь иметь что-то общее друг с другом. Но и обратное, т.е. то, что они ничего общего друг с другом не имеют, тоже на истину не похоже.

Есть у Попова весьма показательный в этом отношении персо- наж: некий Р.С., в прошлом друг упомянутого выше диссидентсвую- щего пъяницы, но впоследствии "ставший коммунистом и выбранный в Верховный Совет СССР, где он блокируется с левой стороны вместе с другими честными коммунистами, некорые из которых, в том числе и Р.С., уже давно вышли из партии по политическим причинам, чтобы все обновить и тогда окончательно расцветет родная земля" (с. 141). Вот так: и не коммунист уже, но все-таки коммунист. Как ни в чем не бывало, язык продолжает отсылать к той последней и глав- ной инстанции смысла, которая вместе с абсолютным авторитетом партии давно погасла и зияет дырой. Но, хотя и свет она источать перестала, силы притяжения, как те космические черные карлики, не теряет. Впрочем, для кого-то, быть может, еще и вспыхивает время от времени эта звезда -- подобно тому чудодейственному партийному билету у Попова, засветившемуся неземным светом от попыток двух хулиганов грубо над ним надругаться, за что эти хулиганы тотчас же и поплатились, будучи всосаны вместе со своей подругой в космическую воронку четвертого измерения. Но такое, я полагаю, случается теперь все реже и реже.

3. Партийность как прием: А вы случайно не коммунист?

Искушенный читатель понимает, что начиная повесть с такого наболевшего вопроса о коммунистах, Евгений Попов просто-напросто воспользовался ловким приемом-приманкой. Прием этот хорошо отработан в высоколобой детективной прозе, где выяснить, кто же все-таки убил старуху или, скажем, царя Лая, важно не столько само по себе, сколько как повод к описанию нрава, характера и мозговых горячек героя, наломавшего столько дров и тем самым притягивающего к себе всеобщее, граничащее с почтением и с ужасом внимание.3 Даже неискушенный читатель, целиком проглотивший такую приманку и потирающий руки в ожидании наконец-то узнать правду и поделиться ею со товарищи, непременно поймет, дойдя до концовки, что вопрос здесь ответа не продполагает, а есть не что иное, как повод к развитию темы -- темы навязчивой, от которой в неспокойные времена, когда переписывается карта народнмого созна- ния, ни уйти, ни заслониться. Нельзя отделаться от этого навязчи- вого разговора на тему даже переизданием Протоколов Сионских мудрецов, Майн Кампф и т.п. литературы. При всей их, казалось бы, элегантной простоте и рациональности, гипотезы, полагающие, что коммунисты -- это, на самом деле хорошо замаскированные иудеи или, скажем, помешавшиеся инопланетяне, чей сумасшедший дом по техническим причинам свалился на землю, в глубине души каждый со- ветский(?) человек призна§т, что нынешние семнадцать-восемнадцать миллионов членов КПСС, как и их еще более многочисленные пред- шественники, -- в общем-то люди свои. С кожаными куртками и маузерами расстались давно, ходят, главным образом, в штатском платьи, бороду либо бреют, либо нет и особых физических примет не имеют. При таких обстоятельствах не только сосед твой, но и сам ты, не ровен час, можешь оказаться не то анти-, не то бывшим, не то просто коммунистом. Невероятно, но факт.

Ради иллюстрации этого положения приведу еще один пример из поповских "Рассказов" -- эпизод, в котором сам автор (как извест- но, весьма чуждый коммунистической партии элемент) выступает в роли прототипа рассказчика, которому удалось заманить в квартиру слесаря-водопроводчика. Слесарь принялся за свою нехитрую работу в ванной, а рассказчик тем временем

смотрел, открыв рот, по телевизору марки "Грюндиг" выступление будущего Президента М.С. Горбачева. --Во дает!--сказал он (хозяин) об увиденном (оМ.С. Горбачеве). --Товарищ, а вы случайно не коммунист? – вдруг озарило слесаря. --Да, я коммунист. А что?--удивился хозяин. --Да так, ничего, -- сказал слесарь, с благодарностью принимая деньги.

4. Надо определиться

В условиях такой расплывчивости лица советского гражданина, свободно перетекающего из беспартийного в партийного, из одного в Другого, и обратно, особое значение приобретают примерные образы гражданина и гражданского сознания, предлагаемые наиболее автори- тетными фигурами в общественной жизни страны. Что же касается по- литической борьбы как таковой, то она идет не только и не столько за тот или иной законопроэкт, статью ассигнований или даже струк- туру органов власти, а именно за лицо избирателя, за его воспри- имчивость и реакцию на те или иные глубинные стилевые позывные - вождя, будь то Ельцин, Горбачев, или пользующийся исключительным авторитетом писатель-проповедник Александр Солженицын. А пока не определятся сознание прошлого, настоящего и чувство исторической судьбы, иными словами, пока не определятся формы политического сознания, до тех пор само по себе принятие того или иного закона будет иметь лишь ограниченное, локальное значение.

Иными словами, в общественной и культурной жизни страны борьба сейчас идет за последнюю инстанцию гражданского смысла, за тот смыслообразующий гражданский абсолют -- сгусток ценностей и мифов -- по отношению к которому мог бы себя определить и народ в целом и отдельные граждане его составляющие. Как слово ценность, так и миф я употребляю здесь в нейтральном и довольно узком смыс- ле -- как историческое, относительно достоверное повествование о народе в целом либо о представляющем народ герое, повествование, в котором во времени, действии и в лицах раскрывается значение определенного ряда ценностей, как бы определяющих этот народ.

В политических дискуссиях сами по себе ценностные абсолюты и исторические мифы, эти глубинные стилевые позывные, как бы выно- сятся за скобки, лишь обрамляют собственно политические и общест- венные вопросы такие, как быть или не быть частной собственности на замлю, как осуществить конверсию и т.п. И тем не менее, они определяют ту или иную валентность политических и общественных позиций, как консерватизм и радикализм, сглаживают наиболее явные противоречия, соединяя несоединимые понятия, такие как, скажем, "социализм" и "рынок", придают им, если хотите, даже пол, как, например, в словах Родина и Отечество, и, главное, создают тот ореол своего, кровного, праведного, святого дела, без которого политическая речь неспособна стать бродильным препаратом, толка- ющим отдельных лиц к объединению в партийные группировки, или, по меньшей мере, определяющим позицию избирателя на выборах.

Этот бродильный экстракт, которым заправляют свою политичес- кую речь такие большие политические фигуры, мне бы и хотелось подвергнуть здесь особому рассмотрению на примере, главным образом, Горбачева и, в меньшей степени, Борис Ельцина. В выборе материалов я отдавал предпочтение более или менее исповедальным по жанру высказываниям этих двух наиболее могущественных поли- тических деятелей Советского Союза, а именно, многочисленные ин- тервью и беседы Горбачева4 и, конечно Исповедь на заданную тему Ельцина.5

5. Горбачев: Мозаика смысла

Нет нужды доказывать, что за последние шесть лет сознание Горбачева, одного из главных инициаторов перестройки, как и со- знание всей страны, претерпело не мало изменений. Я подчеркиваю, что изменился Горбачев не только как политический деятель, но и как носитель определенных взглядов и убеждений. Я ограничусь здесь его высказываниями 1988-91 гг., делая особый упор на по- следние месяцы, отмеченные поворотом вправо, т.е. период по март 1991 г. Конечно, у каждого человека, а у общественной фигуры и подавно, не одно лицо и не одна роль. Так, Горбачев выступает, помимо прочего, и как "первое лицо в Партии", и как грозный "Центр" в отношениях с непослушными республиками, и как "Прези- дент" всего народа, и как главный представитель великой державы за границей, и как -- и это меня здесь интересует в первую оче- редь -- просто-напросто человек незаурядный, облеченный тяжелей- шим бременем власти собеседник, который решил поделиться своим, как бы личным виденьем мира с представителями культурной и интел- лектуальной элиты. Я подчеркиваю как бы, поскольку встречи такого рода -- это, конечно, не частное дело человека по фамилии Горба- чев, а одна из важных официальных функций главы государства, фор- мирующего общественное мнение страны через обращение к определен- ной аудитории, состоящей в тех случаях, которые меня особенно интересуют, из авторитетных представителей интеллектуальной элиты ее доступом к разного рода средствам массовой информации внутри страны, а нередко и за рубежом.

Именно в непринужденных беседах такого рода политическая роль и функция деятеля начинает сливаться, с одной стороны, с фи- лософским пониманием истории, с идеологией, а, с другой, с пони- манием самого себя как отдельной личности, как персонажа, соткан- ного, как и всякий человек нашей цивилизации, из силовых нитей истории -- разве что поплотней да попрочней. Иными словами, в процессе таких выступленуй личное смыкается с общим, настоящее -- с прошлым, национальное -- со всеобщим, а сам политический дея- тель как бы романизируется или мифологизируется, вписываясь в более или менее правдоподобную картину мира наподобие романного или мифологического героя, ведущего повествование о самом себе. Поытаюсь здесь проследить на основании суммарного анализа его высказываний последнего времени, как осуществляет эту мифологи- зацию не то романизацию Горбачев, т.е., по-просту говоря, с по- мощью какого мифа, обыгрывающего и раскрывающего какие ценности, создает инстанцию последнего смысла сам Горбачев.

5. Коммунист fautes de mieux

На поверхности, казалось бы, все достаточно просто: Горбачев -- коммунист, член коммунистической партии и, как таковой долже аппелитовать к ней как к последнему арбитру контекста и значения. И действительно, в том, что он -- коммунист, Горбачев признается публично, однако, не без значительной оговорки. Так, находясь в феврале этого года в Минске "на встрече с представителями науч- ной и творческой интеллигенции Белоруссии", Горбачев заявил [курсив мой, Г.Ф.]:

Моим дорогим собратьям по партии могу повторить:

я нигде ни в каких аудиториях не стеснюсь говорить

что я коммунист и привержен социалистической идее.6 Логика, однако, здесь требует вместо сочинительного союза "и" ограничительное выражение, что-нибудь в роде: я коммунист по- стольку, поскольку я привержен социалистической идее," а не, скажем, идее априорного единства интересов партии и трудящихся и т.п. Также бросается в глаза, что Горбачев называет себя привер- женцем идеи социализма, а не социализма как такового (об этом -- ниже). Как видно, однозначный ответ на вопрос, что же составляет атрибут коммунист в применении к Горбачеву, найти будет не легко.

Судя по его выступлениям, коммунистом Горбачев себя считает, по крайней мере в трех смыслах.

Во первых, по месту работы:

Так получилось, что по специальности мне при-

шлось трудиться недолго. Вскоре рекомендовали на ра-

боту в комсомол. И с тех пор -- на комсомольской и

партийной работе.7

Во-вторых... А вот во-вторых уже начинают возникать серьез- ные трудности. Горбачев утверждает вплоть до одной из последних бесед,8 что он коммунист по убеждениям, но слово коммунизм, за исключением одного выступления, где оно тут же было поправлено на социализм,9 мне в его беседах и интервью не попадалось. Социализм -- это другое дело, но и этот термин в последнее время уступил место "социалистической идее" и еще более сомнительному "социали- стическому выбору". В "идее" ведь есть столько мечтательного и воздушного и подозрительной, для марксиста и подавно, эфемер- ности. Что же касается "социалистического выбора," то, даже если мы и не станем оспаривать правдоподобие этой легитимирующей мета- форы большевистского переворота, она, как это для всякого должно быть очевидно, подразумевает абсолютное право и возможность наро- да сделать выбор и поразборчивей. И, наконец, источником сувере- нитета власти в такой теории служит не стародавний рабочий класс в союзе со стародавним трудовым крестьянством, а всеобъемлющее, националистическое понятие -- народ.10

При всех зигзагах последних трех с половиной лет, рамки этих двух основных понятий не раз то сужались, то расширялись, но тому, что мы называем их советским, ленинским пониманием конец был положен в известной торжественной речи 2 ноября 1987 г. На- помню, что в заключение этой официальной речи (по поводу которой Ельцин, по его словам, высказал двадцать замечаний11), Горбачев вполне авторитетно заявил, что люди видят мир по-разному, в зави- симости от своего опыта и положения и, главное, что истина обре- тается лишь в сопоставлении и анализе этих различных позиций -- в их открытом диалоге (в этом месте литературовед услышит явные от- голоски Бахтина). Напомню, если надо уже об этом напонминать, что прежде этого заявления истина заключалась в линии партии на дан- ном этапе -- непременное кредо коомуниста, от которого Хрущев не мог отказаться даже на XXII Съезде в самый разгар анти-сталинской кампании. 2 ноября 1987 г. партия в лице Горбачева и, возможно, неожиданно для большинства ее членов отказалась от монополии на определение смысла слов и тем самым от самоей себя. Все, что про- изошло с тех пор, включая отказ от Шестой статьи Конституции, -- это эпилог, точнее, эпикриз биографии КПСС, и дописывается он ис- торией впопыхах, размашисто и по-стахановски.

Когда эти слова о смерти партийной истины были произнесены, коммунизм, как положительный термин, вышел из употребления, а со- циализм превратился из термина, обозначающего зрелый, недо- строенный, построенный объективно существующий, казарменный, ма- нящий общественный уклад -- в идею, в один лишь из ориентиров русской истории, хотя и привилегированный ориентир, благодаря так называемому выбору, который народ (Российской империи- республики???) сделал в 1917 г. С тех пор Горбачев, по крайней мере, перестал строить, или перестал притворяться, что строит социализм, ограничиваясь лишь "приверженностью идее." Да и сама приверженность эта, не во всем была добровольной, а вызывалась, по крайней мере отчасти, волею совершившего "социалистический выбор" народа.

В-третьих, Горбачев называет себя, вернее, до самого послед- него времени называл себя коммунистом из сознания невозможности вести политическую деятельность помимо партии. А поскольку другой партии не было, то он был коммунистом faute de mieux, коммунистом за неимением лучшего. Делать перестройку вне партии либо посред- ством лобовой атакой на партию было невозможно, а через партию -- во многом удалось, хотя и с естественными корректировками и нео- жиданными последствиями. А сегодня уже можно продолжать начатое дело и помимо и вопреки партии. Тень этого коммуниста faute de mieux проскользнул в интервью корреспондента Вашингтон пост Ро- берта Кайзера еще в мае 1988 г. Объясняя американскому корреспон- денту свою кажущуюся противоестественной приверженность соци- ализму, Горбачев невольно посетовал на тот человеческий материал, с которым ему приходится по долгу службы иметь дело [курсив -- мой, Г.Ф.]:

...страна наша такова, что сегодня 9/10 ее населения -- это те, что родились и выросли в социали-стическое время. Да и нынешнее руководство, оно ничего и делать-то не умеет, кроме как развивать социализм...

И тотчас опомнившись, совсем уже по-поповски добавил: "который нам открыл великую дорогу во всех сферах жизни."12 Невольно вспоминаются звонкие слова Лигачева на XIX Партийной конференции: "Спрашивают: а чем вы занимались во времена застоя? Отвечу: строил социализм!"

7. Тень Герцена: Крестьянская община и русский социализм

Однако, было бы непростительным упрощением смотреть на пер- сону Горбачева как на политического оппортуниста, воспользовав- шегося своими партийными связями и карьерой для достижения своих же честолюбивых или иных недостойных целей. Горбачев -- патриот Советского Союза, страны, унаследовавшей Российскую империю, по его словам, во многом в отличие от западно-европейских метрополий щедрую в отношении присоединенных народов13 и, как он настаивает, ведущую свою историческую генеалогию со времен Св. Владимира, крестившего Киевскую Русь. Наше "государство," -- заявил он ре- дактору журнала Дер Шпигель 20 марта нынешнего года -- формирова- лось как единое в течение тысячелетия."14 Советские учебники, как известно, начинают историю СССР с истории древнейшего государства Урарту. Горбачев, напротив, останавливая свой выбор на Киевской Руси в момент принятия христианства, полагая это событие отправ- ной точкой современной советской истории, точкой, в которой пере- секлись и истоки русской государственности, и русского националь- ного самосознания, и Русской Православной церкви. И выбор этот подчеркивает преданность Горбачева русской цивилизации. Недаром он избегает в своих выступлениях слова "родина", когда говорит об СССР, отдавая предпочтение более генеалогичному в патриархальной традиции "Отечеству" -- этому шиболету истинных патриотов Госу- дарства Российского. Отсюда и ссылки на сделавший "выбор" народ, а не на класс-гегемон, как на основной источник советской власти.

В соответсвии с этим пониманием Горбачев строит свою философию истории России. Как в романе с его обязательным сцеп- лением смыслов и взаимной обусловленности событий и идей, Горба- чев рисует историю Государства Российского по принципу преем- ственности поколений и эпох, в соответствии с верой в его особое историческое предназначение и особую роль в истории европейской цивилизации. Этот элемент русского мессианства, мессианства, заметим, подчеркнуто неагрессивного,15 играет заметную роль в исторической концепции Горбачева. О том, что он отдает себе в этом отчет, свидетельствуют его исключительно неубедительные протестации, сквозь которые убедительно просвечивает здоровый русский советский национализм. Одна из таких имеющих обратный смысл протестаций попала в его недавнее интервью журналу Дер Шпигель. Утверждая особую приспособленность СССР играть роль международного арбитра в конфликтах между "бедными и богатыми", Горбачев предупредил своих потенциаляных критиков не обвинять его в мессианизме:

Такой подход воспринимается как претензия намессианство, как иллюзорность, т.е., негативно. Но многое ведь начиналось с ереси, а потом захватывало мир.16

Как в мифе или романе, для Горбачева ключевые события рус- ской истории, по крайней мере 1917 г., лишены случайности. Одна- ко, у Горбачева это не детерминизм Маркса и марксистских филосо- фов истории, для которых исторический процесс определяется дина- микой классовой борьбы, а, скорее предопределенность, основанная якобы на характерных коллективных свойствах русского народа, осо- бенно, его преданность идее социальной справедливости и, следова- тельно, предрасположенность к социальной революции. Склонность эта, как Горбачев не раз признавал, обернулась катастрофическим провалом17 и прежде всего, по формуле А.Н. Яковлева, благодаря тому, что во внутрипартийной борьбе "партия власти" победила "партию идеи".18 Но что касается социалистической идеи как таковой, утверждает Горбачев, ссылаясь иногда на авторитет запад- ных социал-демократов, например, премьер-министра Испании Фелипе Гонзалеса, то идея эта не была полностью дискредитирована.

Недавно провел огромную дискуссию на этот счет с Ф. Гонзалесом -- тоже убежденным социалистом, который имеет свои знания, свои подходы, свой вариант размышлений. Но я вижу, что эта идея -- жива. Я ее не только по должности как Генсек отстаиваю. Нет, я убежден, потому что я связываю: если это социализм -- значит, это прежде всего, демократия. Если это демократия, то это значит -- свобода. Или, может быть, даже прежде всего свобода, а потом уже и демократия. Свобода политическая, свобода человеческая и духовная, свобода экономическая. И, конечно, больше справедливости.19

Одна из форм европейского гуманизма, "социалистическая идея" развивалась не только в СССР и странах социалистического лагеря, но, что еще важней, в социал-демократических движениях Запада. Что же касается веры Горбачева в историческую предрасположенность России к социализму, то от этих взглядов недалеко и до русского социализма Герцена и народников с их восхищением перед "органи- ческим" социализмом русской крестьянской общиной. Этот пафос русского аграрного социализма позволяет Горбачеву, выступая сторонником рыночных отношений в экономике, сохранить номинальную и скорее эмоциональную, чем рациональную связь с социализмом:

Но будучи за рынок, однако, я, например, не при- емлю частную собственность на землю -- хоть что вы со мной делайте. Аренда -- хоть на сто лет, даже с правом продажи арендных прав, с наследованием. Да! А частную собственность с правом продажи земли -- не приемлю. Это, кстати, традиция сельской общины, на- шей сельской общины.

[писатель Борис]Можаев. Тысячу лет стояли наэтом. Горбачев. На сельской общине? Можаев. Да, община у нас раньше государственнос-ти возникла. Горбачев. Товарищ Можаев, я жму Вам руку. Я так и считал что мы -- с вами. [смех в зале].20

Должно быть очевидно, что столетняя аренда с правом продажи и на- следования в практическом отношении не противоречит рынку, сохра- няя от социализма разве что одну только и, причем, русскую идею. Волкам капитализма такая аренда не помеха, а вот останутся ли при ней сыты овцы социализма -- это еще вопрос.

Узел понятий таких, как "социалистическая идея" и "социали- стический выбор", в соединении с определенным пониманием истории и патриотическими чувствами составляет как бы идейный, сюжетный фон повествовательной схемы Горбачева. В отсылке аудитории к тра- диции крестьянской общины можно видеть одну из попыток Горбачева замолить перед богом русской истории несмываемый грех коллекти- визации и репрессий, связав колхозы с традицией общинного хозяй- ства, и одновременно с этим создать для себя и своих соотечест- венников исторический миф, который позволил бы примирить в сознании и уцелевшие элементы в основном обанкротившейся веры отцов, и катастрофу, которой увенчалась эта вера, и те очевидные достижения, которые ушедшие поколения без сожаления могут занести себе ве кредит.

Альтернативный сюжет, сюжет возврата не принимается Горбаче- вым всерьез. В отличие от Солженицына, не принимает Горбачев и полного отрицания советского периода русской истории.21 В этом отношении, он, как кажется, неплохо усвоил урок Чаадаева, который полтора века назад отмечал как характерную для России тенденцию под напором нового веяния отрицать и вытеснять историческую па- мять. После 70 лет такого отрицания и вытеснения, повторять эту ошибку Горбачев не собирается. При том, что "9/10 советского на- селения родились при социализме", не говоря уже о восемнадцати миллионах членов КПСС как в форме, так и в штатском платьи, заб- вение советского периода обернуться весьма опасным неврозом, а именно, возвращением страны на круги своя. И дабы не повторилась послеоктябрьская утопия, Горбачев настаивает на частичной преем- ственности советской власти и почвенного русского социализма.

8. Как в Испании

Если сюжет Горбачева это -- все взлеты и падения русской истории, то роль фабулы, которую разыгрывает предлагаемый им сю- жет, отведена понятию цивилизации, точнее, ее западно-европей- скому варианту периода нового времени, короче, -- европейскому гуманизму. Выступая перед "научной и творческой интеллигенцией Белоруссии" в конце мрачнейшего за время перестройки февраля 1991 г., Горбачев попытался внести ясность в свое понимание социализма как совокупности "социалистических течений, которые мощно развиваются в мире."22 Социалистическая идея, продолжал Горба- чев, пытаясь опередить своих критиков, которые не без оснований отказываются принимать горбачевский социализм всерьез,23 -- это не только "слова, призванные всего лишь как-то символизировать связь с прошлым, а вполне ясное представление о будущем." Сам же социализм, т.е., это самое будущее, Горбачев определил так: [ци- тирую без купюр]:

Говоря о нем, мы имеем прежде всего ввиду гума- нистические ценности, права и свободы, ориентацию на человека как главную ценность. Мы имеем также ввиду демократическое устройство общества, парламентскую систему, принцип разделения властей, создание право- вого государства, торжество закона. Мы имеем, нако- нец, ввиду смешанную экономику, разнообразие форм собственности при социальной справедливости и соли- дарности.24

Врядли стоит стоит доказывать, что с таким пониманием социа- лизма -- основанном на идеалах Эразма Роттердамского, Французской и Американской революций (человек-права-свободы), на опыте поли- тического устройства Великобритании (парламентская система), на политических теориях Локка, Монтескье и Мэдисона (разделение властей), на англо-американской юридической традиции правового государства, подхваченной в России кадетами, а позже правозащит- никами Чалидзе, Твердохлебовым, Сахаровым, на институтах смешан- ной экономики, характерных для западно-европейских демократий, и, говоря о "социальной справедливости и солидарсности", общей для Запада системы социального страхования и охраны прав трудящихся -- Горбачев занимает позицию где-то между Франсуа Миттэраном и Президентом США. Вот какие бывают Генеральные секретари Коммуни- стической партии Советского Союза. Не Евгений ли Попов здесь шалит?

Однако, Горбачеву сдесь важно не только обеззубить социа- лизм, вытеснив из него классовую борьбу, но и показать, что рус- ский социалистический эксперимент, при всех его недостатках, был плотью от плоти и кровью от крови западно-европейской цивилиза- ции. Иными словами, если следовать мысли Горбачева, социализм в государстве Российском был, по крайней мере отчасти, попыткой отоварить, предъявить к платежу одну из самых больших облигации этой самой цивилизации. Попытка эта, как и во времена Петровских реформ, успехом увенчалась разве что только в том отношении, что Россия стала великой державой (о чем Горбачев не устает повто- рять), однако, чего он также не отрицает, достигнуто это было це- ною рабства и катастрофических репрессий (параллель здесь, что бы ни писал Пастернак, увлекает). Более того, эксперимент этот не был исторической случайностью, а имел место благодаря тому, что народ российский, по мысли Горбачева, обладает исконной предрас- положенностью (Горбачев где-то даже употребил эпитет "генетичес- ки") к социалистической идее. Таким образом, Россия, ныне Совет- ский Союз, и как страна, перенявшая передовую мысль Запада, и как страна, чей народ оказался органически предрасположен к социализ- му, связана самым тесными узами, и органическими и благоприобре- тенными, с западно-европейской гуманистической традицией -- с ос- новными духовными ценностями и институтами европейской цивилиза- ции. Так, "ценности социалистические", которым Горбачев был столь привержен в первые годы перестройки, получив прививку от оправ- данных и закрепленных Чернобылем "общечеловеческих ценностей", превратились, наконец, в "гуманистические ценности" европейской цивилизации, воплощенные, помимо всего прочего, и в институте ры- ночной экономики:

Во-первых, я думаю, что для нас рынок -- то же, что и для всех. Это не изобретение немцев, русских или китайцев, а институт цивилизации. Поэтому переход к рынку -- это нормально. Так, как жили мы раньше, жить нельзя. Подавлялись стимулы, активность, не было экономической свободы. Это тупик.25

От таким образом понятой "социалистической идеи," конечно, и отказываться нечего. Во-первых, социалистического в ней ничего нет. Во-вторых, она неотделима от всего комплекса гуманистических ценностей западной цивилизации, отказ от которых равнозначен от- казу от института материнства и, как добавляют в Америке, яблоч- ного пирога. Да и как можно отказаться от идеи, которая, как ут- верждает Горбачев, уходит глубокими корнями в родную русскую поч- ву. Подобно Герцену и народникам, Горбачев вписывает социализм задним числом в старую русскую историю, а посему отказ от социа- листической идеи становится у него равнозначным отказу и от евро- пейского гуманистического наследия и от собственного родства, от своего Отечества. А это уж будет -- "не по совести". Неважно, что за этой "социалистической идей" не стоит уже ничего, кроме прове- ренных временем форм западно-европейской демократической государ- ственности и общественной жизни. Главное здесь -- сохранить сло- во, освятить знакомым именем преемственность поколений, создать, пусть иллюзорную, но предпосылку для национального согласия: "как в Испании", где "есть памятник примирения всех, кто столкнулся в гражданской войне, когда шли друг на друга, брат на брата."26

9. Принц Гамлет и Король Лир на кремлевской сцене

Горбачевскую картину мира можно представить в форме кон- центрических кругов: сперва всеобъемлющий круг ценностей западной цивилизации Нового времени, включая гуманизм и социалистическую идею; внутри -- круг российской истории, разыгравшей по-своему идеи европейского гуманизма; а в самом центре -- личная судьба самого Горбачева, внука "раскулаченного мужика" и крестьянина- активиста коллективизации. В этом последнем кругу повествование становится личным, а стиль исповедальным:

Вот мои два деда. Один был осужден за то, что не выполнил план посева в 1933 г. при том что полсемьи умерло с голода. Его отправили в Иркутск на лесоза- готовки, и осталась эта семья, измученная, наполови- ну вымершая в 1933 г. А другой дед -- организатор колхозов, тогда представитель Уполминзага. Это была фигура по тем временам. Он из крестьнской семьи, се- редняк. Его тоже посадили и 14 месяцев допрашивали -- признавайся в том, чего не делал. Ну, слава богу, остался жив. Но жил в этом "чумном доме", доме врага народа", и родственники, близкие не могли ходить в него. Иначе вслед за дедом бы пошли. Так что мы хватили всего, видели изнутри, знали и знаем эту жизнь, могли и можем сопоставлять.27

Выбирать одного из этих двух и отрекаться от другого Горбачев по- человечески не в состоянии, и он призывает своих слушателей к диалектическому прыжку сознания, так сказать, к отречению от от- речения ("это диалектично все и понятно"), которое поможет прео- долеть свойственную чуть ли ни каждому советскому человеку травму раздвоения на мучителя и жертву, на пожинающего плоды и обездо- ленного -- человеку, который не просто стоит, а поколениями вро- стал в землю по обе сторны баррикад.28 Небезынтересно то, что сам Горбачев в своем автобиографическом интервью Известиям ЦК КПСС в мае 1989 г. о раскулаченном деде, в отличие от деда-активиста, ни словом не обмолвился.29 Факт этот красноречиво говорит о том, что в перестройке Горбачев ищет не только общий для страны, но и личный катарсис.

Поворотной точки это личное и общее гамлетическое раздвое- ние, о котором Горбачев доверительно повествует "деятелям куль- туры," достигает в конце 1984 г. во время известного ночного раз- говора, когда уже Генсек КПСС Горбачев и член Политбюро Шервад- надзе, два чуть ли не самых могущественных лица в империи, при- знались друг другу в том, что "вс§ -- прогнило". Решение начать перестройку Горбачев принял в Москве, в ночь на 11 марта 1985 г. (он указывает точную дату): "проработав в Москве более семи лет, пришел к глубокому убеждению: так жить нельзя". Вслед за этим говорухинским признанием он и его соратники приступили к дей- ствиям, с каждым днем все энергичнее и энергичнее разбирая по камням огромное здание сталинского государства. План включал ка- питальный ремонт, полную перестройку здания государства и общест- ва, которая могла бы не только икупить историческую вину партии, в частности членов ее руководства, но и вдохнуть новую жизнь в сформировавшее их сознание "социалистические ценности." Получи- лось, правда, по-другому. Перестройка оказалась всего-навсего первым этапом полного демонтажа здания, остановить который теперь уже не в силах никто. Вот-вот, опасается Горбачев, оборвется связь времен и новые поколения начнут отрекаться от своих предшественников. Если верить его речам ноября 1990 -- марта 1991 гг., в этом -- один из главных кошмаров Горбачева.

Однако, ирония исторической ситуации состоит в том, что Гор- бачев является не только объектом надвигающегося разрыва с прош- лым, но и активным инициатором и продолжателем этого процесса. В этом внутренняя логика перестройки, и сам Горбачев, произнеся очередное социалистическое заклинание в надежде оживить хотя бы пафос социалистической идеи, тут же склоняется над ней с острым аналитическим скальпелем в руке, и с холодной, рациональной сно- ровкой паталогоанатома в мгновение ока вскрывает ее безжизненное тело. Так, в ноябрьской (1990 г.) беседе с культурниками наивыс- шего эмоционального накала его выступление достигает в тот мо- мент, когда его же собственные рассуждения об ужасах коллективи- зации не оставляют ему самому никаких доводов для оправдания ве- ликого социалистического эксперимента. До предела насыщенное де- мистификациями сознание современника перестройки и особенно та- кого нерядового, как Горбачев, заставляет заключить: страшные жертвы не могут быть оправданы, а следовательно и люди, строившие социализм в одной стране, при всех их сколь угодно благих намере- ниях, не только зря прожили или свою жизнь, но и нанесли необра- тимый вред своей стране и человечеству. Этого по-экзистенциалист- ски страшного заключения Горбачева-рационалиста сентиментальный социалист-Горбачев принять не в состоянии:

Но от кого, от чего мы должны отрекаться? В свое время он [дед] был семнадцать лет председателем кол- хоза. И я никогда не слышал о нем, чтоб он сомневал- ся в том, что делается на этой земле. [...] Я не мо- гу пойти против своего деда. Я не могу пойти против своего отца, который на Курской дуге стоял, Днепр, который был весь в крови, форсировал, дошел до гра- ницы, был ранен в Чехословакии. Я что должен, очища- ясь, отвергая всю эту казарму, сталинщину, отказать- ся от своего деда, от своего отца, от того что они делали? От поколений отказаться? Или они напрасно жили?

И как бы очнувшись, прерывает этот монолог кремлевского Лира, снимая его остроту расхожим патриотическим доводом о том, что при советской власти Россия стала великой державой:

Мы с вами, я уже не раз говорил, не просто на болоте выросли: мы ведь имеем под собой капитальную точку опоры.30 Да так ли?

10. Горбачев, Ельцин: Эпилог

Прошло едва три месяца после ноябрьской 1990 г. "Беседы Гор- бачева с работниками культуры", и за это время, с "социалистичес- кой" чаши его весов исчезла еще одна гирька -- заклинательный амулет "социалистический выбор". Выбор этот оказался в историчес- ком плане недостаточно перспективным. "Часто бывает," -- признал- ся по-философски спокойно Горбачев своим внимательным собеседни- кам из журнала Дер Шпигель, -- "что не всякий выбор получает раз- витие в контексте развития всей цивилизации."31 Но врядли Горба- чев теперь об этом жалеет, ибо ценности той цивилизации, которую он имеет здесь ввиду, не в последнюю очередь благодаря самому Горбачеву, стали неотъемлемой частью общественной речи перестрой- ки, пусть и под эгидой социалистической идеи. Хоть горшком назови -- только в печь не сажай.

Просветительскую деятельность Горбачева последнего времени, как я пытался показать в этой работе, главным образом, на примере его выступлений в 1990-91 гг., заключалась в тонком балансирова- нии, с одной стороны, заклинательного коммунистического языка социализма в одной стране, не потерявшего еще свою былую власть над сознанием взрослых современников перестройки, возможно вклю- чая и самого Горбачева, и, с другой стороны, рационального поли- тического языка "нового мышления", в котором нет места приоритету классовой борьбы, а следовательно и непременного дуализма такого, как "буржуазный-социалистический", "друзья-враги" и подобных ма- нихейских дихотомий. Берусь предположить, что в задачу Горбачева входило поставить заклинательный язык на службу новому мышлению путем постепенной замены его практически ритуальной функции на смысловую (социализм реконтекстуализировался как элемент европейского гуманизма),32 но замены такой, которая бы сохранила элемент ее магического ореола и содействовала бы беспрерывному, плавному переходу от магической к рациональной речи в общест- венной и политической жизни СССР. Иными словами, рациональные положения нового мышления нуждались в мифе, с которым они были по-существу несовместимы и который они неизбежно демистифицирова- ли. Несовместимость этих двух языков дела эту задачу заведомо не- выполнимой, но цель, которая здесь преследовалась, состояла, оче- видно, не столько в выполнении задачи, как таковой, сколько в са- мом процессе балансирования этих двух языков. В результате, новое мышление как бы получало оправдание, хотя и противоречивое, со стороны заклинательного языка, а заклинательный язык рационализировался, хотя и не до конца, языком нового мышления.

Как вопрос о коммунистах у Попова служил поводом и оправда- нием тому, чтобы отдаться навязчивому желанию выговорить магичес- кий язык коммунистического режима, так навязчивое повторение слов "социалистическая идея" служило Горбачеву поводом для переориен- тировки общественного сознания прочь от коммунистической утопии в сторону "общечеловеческих ценностей". И как в том, так и в другом случае, повествование было построено с учетом дефицита авторитет- ности в современном русском языке, вдруг потерявшем ставшую за 70 лет привычной последнюю инстанцию смысла. Горбачев поспешил вос- пользоваться, как ему казалось, еще теплящейся магией слов. Попов, напротив, стремился показать всю обсурдность современного сознания, которое, с одной стороны, неспособно окончательно отка- заться от привычки соотносить все с институтом коммунистической партии, а, с другой, не в состоянии отдать себе отчета, в чем же состоит смысл такой отсылки. Более того, отважусь предположить, что Попов фактически пародирует Горбачева, точнее, его нежелание, либо неспособность отказаться от аппеляции к советскому магичес- кому языку, аппеляции, которая заставляет одного из создателей "нового нышления" конструировать чрезвычайно сложные философские, исторические и, наконец, психологические построения, а потом самому плутать по этому запутанному лабиринту. И все это лишь для того, чтобы не оскорбить нежный слух привыкшему к тихой музыке социализма советскому человеку.

Пародия Попова наводит на мысль о том, что эти неимоверные усилия Горбачева, особенно в последнее время, могли быть и на- прасны. Как показали последние выборы, весьма вероятно, что боль- шинство советских граждан-избирателей не испытывают того глубо- кого конфликта при отказе от "социалистического выбора", идеи, социализма и т.п. магических заклинаний тени отца Гамлета, какое можно в них предположить на основе выступлений Горбачева (исклю- чение составляет, пожалуй, только его последнего интервью журналу Дер Шпигель). А если это так, то не нуждаются они и в сложных фи- лософских построениях, в которые пускался Горбачев как бы для ус- покоения потревоженной смертью коммунизма совестью. Как показы- вают выборы Ельцина и других "демократов", эпистемологический кризис загнивающего социализма остался позади. В такой ситуации предпочитают словам -- результат, озабоченности возможным нару- шением преемственности и непрерывности в эволюции общественного сознания -- уменье не поддаваться желанию ответить на вопрос, кто же все-таки такие коммунисты, а еще лучше -- здоровое безразличие к такого рода праздным заботам. Для Горбачева насущным является вопрос "отрекаться ему от деда" или нет, а многим, если следовать за ходом мысли Попова, такой вопрос представляется до смехотвор- ности неуместным. Вот если где бы сегодня поесть достать, то -- это да, это вот -- архиважно.

Что и подводит меня, наконец, к феномену Ельцина. Если сопо- ставить "исповедальные" беседы и интервью Горбачева с Исповедью Ельцина, то первое, что бросается в глаза, это -- полное отсут- ствие в автобиографическом повествовании Ельцина характерной для Горбачева "шекспировщины" и "достоевщины". Там, где у Горбачева сложные конструкции подстать романам Толстого, у Ельцина -- дев- ственно невинная хронологическая последовательность событий, напоминающая не то плутовской роман, не то, что гораздо ближе к истинному влиянию, загибания у костра или сценарий для приклю- ченьческого серийного фильма: в каждом трех-минутним эпизоде -- по смертельной опасности, которую прямой увалень-герой ухитряется избежать ну в самую последнюю секунду.

Такие приключения у Ельцина начинаются с крещенья, когда пьяный батюшка позабыл вытащить его из купели, повторяется, когда чуть бе расстался с жизнью при попытке разобрать ручную гранату с помощью молотка и камня, когда он потерялся в тайге и чуть не умер от брюшного тифа, когда его грузовик застрял на рельсах и он, усилием воли и стартером сумел сдвинуть его на три сантиметра -- ровно на столько, чтобы дать проскочить мимо товарняку, когда он отыграл себя в карты на крыше поезда с головорезами-уголовни- ками, когда он чуть не разбился насмерть, упав со строительных лесов с тачкой раствора, и т.д., влоть до вывода его из состава Политбюро, и чудесного, полученного от народа (и от небес в лице космонавта Гречко) спасения на выборах 1988 г. от уготованной ему товарищами-коммунистами политической смерти. Есть у Ельцина и другой мотив: это открытое пренебрежение к авторитету вышестоящего начальства, начиная с классного руководителя и кончая Генеральным секретарем. Герой его книги -- человек, который будучи членом ЦК, на XXVIII Съезде выйдет из партии легкой, пружинящей походкой, человек, который не станет очень церемониться с партийными бонзами, не побоится потревожить их покой даже таким грубым словом, как капитализм и, главное, не станет испытывать при этом особого внутреннего конфликта и угры- зений совести. В его Исповеди, в полном противоречии традиции сего почтенного окрытого Св. Августином жанра, внутреннего кон- фликта нет вообще. Есть только чудесные приключения рубахи-парня, горы хозяйственной и партийной работу, как полагается партийномы работнику, "постоянная неудовлетворенность собой", и нескончае- мые, задорные, доставляющие удовлетворение конфронтации с начальством. Что же касается внутренних конфликтов, то чего нет, того нет. Я помню интервью, которое Ельцин дал какому-то телевизионному корреспонденту после выхода из партии. На косноязычный вопрос "Что вы испытываете после такого события?", Ельцин, немного помедлив и пошевелив губами, промычал что-то вроде: "Да, уж конечно, не один год в партии состоял, м-да, да ничего, я так думаю -- ничего." И на этом закончил.

Горбачев и Ельцин -- интересная взаимнодополняющая пара. Горбачев, если воспользоваться словами Ельцина, "любит говорить округло", призывы его сложны, обращены к разуму, совести, к слож- ным эмоциям и запутанному сознанию современников. Необходимость в таком рассудительном, осторожном и хорошо поставленном голосе в самый напряженный период революции очевидна. Не менее очевидна необходимость в голосе практической, иногда безоглядной и риско- ванной решительности -- в голосе, не говорящем округло, а так: "Ребята, давай!"

июнь-июль 1991 г.

POSTSCRIPTUM

Статья эта писалась в июне-июле 1991 г., т.е., за два месяца до попытки переворота, который поставил и Горбачева и Ельцина по одну сторону баррикад. С тех пор произошло так много, что мир стал, по-просту говпря, неузнаваем. Люди, однако, меняются не так быстро, как мир, и вот сквозь дым и копоть, и пыль, поднятую историей на марше, начинают проступать знакомые черты ведущих героев нашей российской драмы. Узнать их легко. По-прежнему, Михаил Сергеевич "живет ненапрасно." По-прежнему, Борис Николаевич "просто так живет" и по-прежнему, но теперь уже из высокого кремлевского терема, против "партизанит" против Михаил Сергеевича: то паспорт отберет, то площади лишит, то налоговую недоимку востребует.

Казалось бы, трагикомический путч, подведя черту под совет- ской историей, должен был поставить точку и над старой российской драмой о распре вождя из горожан-интеллигентов и кондового вождя, вышедшего, как говорится из недр народа. Так, по крайней мере думалось автору этих строк, когда он, сидя на галерее в Белом доме 23 августа 1991 г., следил с бьющимся сердцем за тем, что происходило внизу на парламентской сцене. А там разгоряченный победой Борис Николаевич нависал тяжелой скалой над подавленным форосским сидением, но не сломленным Михаилом Сергеевичем и басом, и тыкая пальцем в бумагу, указывал ему читать вслух какой- то там протокол -- под улюлюканье распаленной толпы российских парламентариев.

С тех пор прошло больше года, но для концовки, очевидно, время еще не пришло. Сйчас идет интермедия в форме разбирательства Российским Конституционным судом дела об анти- конституционности КПСС (процесс аналогичный разбирательству по делу о хищнических повадках серого волка). А вот когда это время придет, то потомки, выходя из Большого театра после премьеры оперы "Михаил и Борис", будут покачивать головами и вздыхать о том, что не привелось им родиться в конце XX-го и хорошенько пожить в такое смутное и такое оперное время.

NOTES

1Англоязычный и сокращенный вариант статьи, "How Communist Is Communist Gorbachev?", опубликован в сборнике Dilemmas of Transition in the Soviet Union and Eastern Europe, ed., George Breslauer (Berkeley, 1991), с. 25-44.

2Знамя 3 (1991 г.).

3Edward Shils, Center and Periphery: Essays in Macrosociology (Chicago, 1975), p. 261.

4М.С. Гробачев, Избранные речи и статьи, тт. 6 и 7 (Москва, Из-во политической литературы, 1989, 1990). Издание продолжается. Последние беседы и интервью цитируются по публикациям в периодической печати.

5Первоначально воспоминания Ельцина появились в английском переводе в Америке. За этим сразу же последовала журнальная публикация, а вслед за ней целый ряд отдельных изданий. Здесь все ссылки делаются на следующее издание: Борис Ельцин, Исповедь на заданную тему, выпуск Ассоциации уральских издателей, с участием редакционно-издательского агенства Всероссийского фонда культуры, под редакцией В.И. Селиванова (Свердловск: Средне- Уральское книжное из-во, 1990).

6"Конфронтации, расколу общества -- нет, конструктивному сотрудничеству -- да! (Встреча М.С. Горбачева с представителями научной и творческой интеллигенции Белоруссии)," Известия 52 (1 марта 1991 г.), с. 2.

7Ответы на вопросы корреспондента Известий ЦК КПСС (май 1989 г.). Т. 7, с. 498.

828 ноября 1990 г. См. Известия 334 (1 декабря 1990 г.) под заголовком "Тревоги общества -- тревоги культуры". Интервью Дер Шпигель, Известия, 20 марта 1991 г.

9"Конфронтации, расколу общества -- нет, конструктивному сотрудничеству -- да! (Встреча М.С. Горбачева с представителями научной и творческой интеллигенции Белоруссии)," Известия 52 (1 марта 1991 г.), с 2.

10Benedict Anderson, Imagined Communities.

11Исповедь

12Т. 6, с. 249.

13"Погодите, но ведь это государство тысячу лет формируется как многонациональное. И это наложило отпечаток на все, на всех нас. У нас в генах, и прежде всего у русских сидит это, сидит. И формировалось это государство в отличие от империй не за счет (хотя было, конечно и это) ограблений." Известия, 1дек. 1990 г.

14Известия, 25 марта 1991 г., с. 4.

15"Надо входить в новую демократическую жизнь, идти к гуманному демократическому социализму. Каким способом? Опять с топором? И снова загонять народ в эти демократические формы? Это, во-первых, неуважение людей, а во-вторых, пусть никто не претендует на положение мессии." "Выступление М.С. Горбачева 28 ноября 1990 г.", Известия 334 (1 декабря 1990 г.), с. 4.

16Известия, 25 марта 1991 г., с 4.

17"Мы должны оставаться на почве реальности, не впасть в иллюзии. Это было бы самое опасное. Еще раз хочу повторить -- знаем это по своему опыту. Иногда то, что мы знаем о нашей истории, приводит в такое состояние, что вот-вот можешь оказаться выбитым из колеи". "Интеллиганция перед лицом новых проблем социализма (Речь и заключительное слово на встрече с представителями польской интеллигенции в Королевском замке Варшавы 14 июля 1988 года". Т. 6, с. 462.

18Выступление А. Н. Яковлева в Кремле перед группой делегатов XXVIII Съезда КПСС "Демократическое единство" 4 июля 1991 г. Ма- гнитофонная запись. "[С самого начала] было две партии: партия идеи и партия власти. Долгое время руководство принадлежало пар- тии власти. Вот если удастся нам преобразить ее в партию идеи, тогда действительно это будет исторический подвиг. Не знаю, сможем ли."

19Выступление Горбачева 28 ноября 1990 г.", Известия 334 (1 декабря 1990 г.), с. 4.

20Известия, 1 декабря 1990 г., с. 3.

21Литературная газета 38 (18 сентября 1990 г.). Трактат опубликован одновременно в Комсомольской правде.

22"Конфронтации, расколу общества -- нет, конструктивному сотрудничеству -- да! (Встреча М.С. Горбачева с представителями научной и творческой интеллигенции Белоруссии)," Известия 52 (1 марта 1991 г.), с 2.

23Например, редактор Московских новостей Егор Яковлев.

24"Конфронтации, расколу общества -- нет, конструктивному сотрудничеству -- да! (Встреча М.С. Горбачева с представителями научной и творческой интеллигенции Белоруссии)," Известия 52 (1 марта 1991 г.), с 2.

25"Дер Шпигель", Известия, 25 марта 1991 г.

26"Выступление Горбачева 28 ноября 1990 г.", Известия 334 (1 декабря 1990 г.), с. 4.

27"Выступление Горбачева 28 ноября 1990 г.", Известия 334 (1 декабря 1990 г.), с. 4.

28В этом отношения показательны слова А.Н. Яковлева в его беседе с представителями группы "демократическое единство" во время XXVIII съезда КПСС. Говоря о Хрущеве, Яковлев показывает двусмысленность его исторической деятельности -- с одной стороны, одного из самых жестоких членов сталинского политбюро, а с другой, исключительно мужественного политика, который поставил на карту вс§, решив выступить со своей известной речью на XX съезде. Сквозь аналогичную призму смотрит Яковлев и на Брежнева и таких фигур брежневского времени, как Рашидов -- одновременно и преступники и жертвы системы (однако, последнее, как подчеркивает Яковлев не оправдывает их преступлений). Особенно интересно его высказывание о себе: "И я ходил в бой с винтовкой "За Родину, за Сталина". Да. я верил, честно верил. Такое у нас было положение. Поэтому я всегда спрашиваю: а мы кто? Мы - жертвы, мы, кто сумел выжить, -- тоже жертвы. Я как-то говорил, что и мы и партия -- жертвы."

29Горбачев, т. 7, с. 498.

30"Выступление Горбачева 28 ноября 1990 г.", Известия 334 (1 декабря 1990 г.), с. 4.

31Известия, 1 марта 1991 г.

32Т.е. замены его фатической и конативной функции на контекстную,